КОРАБЕЛЬНЫЙ ЗВЕРИНЕЦ (КОКО)

- Ну, нет! Этого я не могу! — энергично отмахивался „старшой" (общепринятое в кают-компаниях сокращенное звание старшего офицера)  от обступившей его молодёжи. - И без того проходу от зверья нет, а тут ещё... Да кто это выдумал? Что вы с ним делать будете?

- Пал Палыч! Разрешите! — не отставал от него мичман Фокин, пользовавшийся особой благосклонностью старшого за свою бравость, неутомимость и „повествовательное" отношение к выговорам, сделанным „в горячке".

- Ведь вот, например, вампиров вы разрешили? — заметил как бы вскользь артиллерист, лейтенант Порохов.

- Вампир - это совсем другое дело! Почтеннейшее животное! — протестовал старшой. — Никакого от него беспокойства нет! Круглые сутки в клетке, подвесившись на одной ноге и завернувшись в макинтош... Да хоть сотню их заводите!

- А этот будет круглые сутки в своем обрезе (бочка, распиленная пополам) сидеть! — не унимался Фокин.

- А если вылезет и скандал устроит?

- Будьте покойны! Мы его воспитаем!

- Черта с два!.. Да смысл-то какой? Ну, где это слыхано?..

- В том-то и трюк, — забасил минер, почтенный уже лейтенант, с голосом которого приходилось считаться самому старшому, - что никто еще не догадался обзавестись такой скотиной.

- Занятно! — поддержал старший штурман.

Видимо, молодежь, осадившая старшого, заранее заручилась поддержкой наиболее солидных членов кают-компании. Даже Доктор, и тот ввернул что-то о возможности крайне любопытных наблюдений, а „батя" (судовой священник) прямо сказал, что „блажен, иже и скоты милует", и „не бросать же его за борт, раз уж привезли",—чем вызвал общую веселость.

- Да вы хоть взгляните на него! Какой он симпатичный! — упрашивал Фокин среди смеха окружающих. — Ей-Богу, вы его полюбите не хуже вампира!

Старшой, так энергично атакованный со всех сторон, сам рассмеялся и, бросив салфетку (дело было в конце завтрака), вышел на кормовой балкон, куда его усиленно приглашали.

Вплотную к борту держалась малгашская пирога, на дне которой, в тесной загородке, неловко подвернув хвост на сторону, лежал молодой крокодил, длиною около метра.

Костистые лапы зверя были как-то беспомощно и нелепо растопырены; все туловище словно распластано на мокрых, ослизлых досках; глаза закрыты, и только едва заметное глазу движение мускулов в углах челюстей свидетельствовало о некотором признаке жизни.

- Совсем ещё грудной младенец, — авторитетно заявил доктор, успевший заглянуть в „Брэма". — Даже броня побуреть не успела, — почти зеленая... Видите?

- Ну, если грудной, — отозвался ревизор, любивший „встравить эскулапа", — то я протестую, и кормить его молоком с пальца не согласен.

- Не придирайтесь к словам и не делайте вида, что не понимаете фигуральных выражений! — вспыхнул доктор. - Всем достаточно известно, что крокодилы не принадлежат к млекопитающим! Если вы...

- Да что „я"? Я еще в географии Смирнова учил про ихнемвона, который истребляет крокодильи яйца! Это вы сами меня сбили, говорите — „грудной"...

- Никто вас не сбивал! Но разговаривать с вами, Петр Александрович...

- Постойте, господа, постойте! — вмешался старшой примирительным тоном. — Черт с ним, хоть бы он из пены морской рождался или в огороде на грядках рос! Мне то важно, что на мой взгляд он дохлый, либо полудохлый. Дайте ему умереть своей смертью, не отравляйте его последних часов! Я уж готов был согласиться, но принимать на борт всякую падаль... К чему?

- Вы думаете? — как-то загадочно молвил артиллерист, — и ловко ткнул палкой прямо в нос крокодила.

Эффект получился чрезвычайный. Зверь раза два лязгнул зубами, забил хвостом по загородкам, потом опять впал в прежнюю неподвижность. Это продолжалось мгновение; однако же многие невольно шарахнулись в сторону.

- Вот так младенец! — протянул старшой, — и даже слегка присвистнул. — И вы предлагаете этакое сокровище на воспитание взять?

- Ну, вот! Ну, вот! — заволновался Фокин. — На вас, Пал Палыч, не угодишь: то от дохлятины отреклись, то живого брать не хотите! Это даже непоследовательно!

- К тому же, — поддержал минер, — надо и обращение в расчет принять: палкой в ноздрю! До кого ни доведись!.. Я человек тихий, а и то бы взбесился...

- Уверяю вас, что только кажется! Ну, какая в нем сила? Смотрите, как с ним управляются!

Действительно, хозяин шлюпки, коренастый малгаш, ухватил „младенца" правой рукой за шею, а левой — у корня хвоста и поднял на воздух. „Младенец" защелкал челюстями, завертел хвостом, задвигал лапами, но, немедленно убедившись в тщете попыток к сопротивлению, сразу прекратил их и не то заснул, не то прикинулся мертвым.

- Каков подлец! — восхитился старшой. — Ведь это он притворяется!

Молодежь, обрадованная таким лестным отзывом о своем протеже, еще крепче насела на начальство.

- Значит, разрешаете? Мы его образуем! Милейший зверь будет! Лучше вампира! — шумели кругом.

- Ну, да уж Бог с вами! Образовывайте!

Нового соплавателя водворили на жительство в обрезе огромной бочки, занявшем добрую треть балкона левого борта.

Поначалу с его стороны замечены были некоторые попытки к освобождению, но вскоре же убедившись в их бесполезности, он, видимо, покорился своей участи и целыми днями лежал неподвижно, чуть приподняв ноздри над поверхностью илистой воды, которую специально для него привозили с берега.

Младший доктор Матвеев, мичман Фокин и лейтенант Порохов (не тo пo выборам, не то самозванно) составили воспитательно-образовательно-опекунскую комиссию и ревниво оберегали своего питомца от любителей „заняться делом просвещения", которые, по их мнению, только портили характер „младенца".

Самым трудным оказалось внушить воспитаннику, что он окружен друзьями. Долгое время он либо оставался глухим ко всяким окликам и даже потрагиваниям, либо внезапно приходил в ярость, щелкал зубами и бил хвостом. Тут-то наиболее ярко выяснилось все значение педагогического приема, демонстрированного малгашем, привезшим крокодила на продажу. Как только зверь оказывался в воздухе, крепко схваченный за шею и за корень хвоста дюжими руками Порохова, он немедленно переставал биться и „прикидывался мертвым".

- Далеко неглуп! — убежденно говорил доктор. — Сразу понимает, что сопротивление бесполезно, и — покоряется.

- Покоришься, как попадешь в лапы Александру Александровичу! — острил кто-то из присутствующих.

- Не то что младенец, а и средних лет крокодил может восчувствовать!.. — отзывался другой.

- Да вы, грехом, не придушили ли его в настоящую? — осведомлялся третий.

Порохов смеялся и бережно опускал воспитанника в обрез, а когда над поверхностью мутной воды появлялась пара ноздрей, с торжеством заявлял: "Видите — живой! Нет-о! Он просто начинает привыкать к моему обращению".

Как это ни странно, но крокодил мало-помалу начал действительно привыкать. He прятался в воду, когда к нему подходили, перестал биться и „скандалить" и даже, когда его легонько „тюкали по темечку", ограничивался тем, что лениво приоткрывал то один, то другой глаз. Признал ли он тщету всякого сопротивления или искренно убедился в дружественных чувствах окружающих — осталось его тайной. Во всяком случае, он, ничуть не стесняясь присутствием посторонних, вылезал из воды на булыжник, занимавший центр обреза, и целыми часами грелся под палящими лучами тропического солнца.

- А ведь, может быть, государи мои, он просто дохнет с голоду? — заметил однажды старший доктор.

- Скажете тоже! — вступился старшой. — Да эти скоты по полугоду ничего не едят, когда в спячке и неподвижности... У Брэма прочтите!..

Надо заметить, что старшой, скрепя сердце, согласившийся принять необычного пассажира, давно уже лелеял мечту о таком благополучном исходе предприятия. В тоне его не было искренности. Комиссия заволновалась.

- Как быть? Чем кормить? Действительно, больше недели ничего не ел! Да может быть, и раньше еще с неделю не кормлен! Рыбой? Мясом? Хлебом? Молоком?

- Пригласите мамку-крокодилиху. „Грудной" ведь! — не утерпел ревизор, но забывший обмолвки доктора.

Но тот и внимания не обратил на эту шпильку. Вопрос был слишком серьезный...

Ни у Брэма, ни в других книгах, вытащенных из библиотеки, не могли найти разгадки: чем следует кормить молодого крокодила, принятого на воспитание...

Какой только твари ни совали в обрез за последующие дни! Мелкая рыба, лягушки, жабы, полевые мыши, даже хамелеоны!.. Co стороны крокодила — ноль внимания... Иногда только чуть приоткроет глаз, высматривая: не воспитатель ли, который вот-вот сцапает его за шиворот и подымет на  воздух?..

- Плохо дело! — сокрушался Фокин. — Объявил голодовку...

- Вовсе нет... — соображал доктор. — Мне кажется, суть в том, что у себя дома он видел бы, как едят старшие и приучился бы... а здесь примера нет! He понимает, что это съедобное...

- А вы сядьте в обрез с ним рядом и скушайте у него на глазах мышь или лягушку? Может быть, он догадается? — посоветовал ревизор.

- Вы, Петр Александрович... — вскипел было доктор.

- Легче! Легче! — остановил их Порохов. — Какие тут пререкания при смертном одре... Надо принять определенное решение...

- По-моему, — забасил минер, — раскройте ему пасть и суньте туда рубленого мяса. Чавкнет — поймет вкус и приспособится.

- Вот это правильно! Браво, Николай Иванович!

Немедленно же появилось добытое из камбуза рубленое мясо. Сунули к носу — никакого впечатления. Порохов применил „педагогический прием"; Фокин (тоже неслабый малый) ловко разжал челюсти питомца, а доктор не без осторожности сунул в пасть „биточек". Челюсти сомкнулись, но... тем и кончилось. He ест!..

- Кушай, миленький, кушай! — увещевал Фокин, постукивая крокодила по темечку.

Но тот лежал на своем булыжнике колода-колодой.

Старшой облегчённо вздохнул и отошел в сторону. „Подохнет! Как пить дать подохнет!" — мелькнула у него в голове отрадная мысль.

- He мешаем ли мы ему? — неожиданно спросил старший штурман. — Неловко есть, когда со всех сторон в рот смотрят... Отойдемте, господа!

Отошли. С полчаса выждали. Опять наведались. He съел. Вот так оказия!..

- Знаете что? — догадался Порохов. — Ведь он в воде плавает и ловит добычу с разинутой пастью, в которой вода свободно гуляет, а значит на язык, на зуб, на нёбо не получает вкусовых ощущений... Хоть и чавкнет, а не понимает, что чавкнул. Действует по примеру старших... Это правильное замечание. Надо ему мясо в глотку пропихнуть, и тогда он восчувствует!.. Я его попридержу; ты, Фока — раздвинь челюсти, а вы, докториссимус, засовывайте!

Все прошло, как надо.

Скованный могучими руками старшего опекуна, крокодил покорно дозволил Фокину широко раздвинуть ещё неокрепшие челюсти. „Публика" с любопытством заглядывала в узкую, глубокую, желтовато-белую пасть, в глубине которой отчетливо был виден полукруг клапана, закрывающего горло от доступа воды при нырянии.

- Да вы не беспокойтесь! Я крепко держу! — заверял Фокин.

Однако же доктор, видимо, признал за благо „не совать пальца в рот", но исполнил свою задачу при посредстве щипцов и палки.

Питомец, отпущенный на свободу, сделал какое-то странное движение всем туловищем.

- Чихнул! -  утверждали некоторые.

- Крокодилы не чихают, — возражали им люди начитанные.

- Ну, пробовал отплюнуться!

- И этого не может! Видите, проглотил!

Вторичное кормление опять-таки несколько напоминало собой операцию; третье прошло легче; четвертое — совсем гладко.

Возможно, что и тут главную роль играло ранее замеченное философское отношение к жизни, побуждавшее воспитанника не бороться против неотвратимого (как, например, известный „педагогический прием"), а может быть, и просто пища пришлась ему по вкусу. Как знать?..

Во всяком случае, вскоре же, завидев приближающиеся к носу щипцы и палку, крокодил, не ожидая насилия, сам разевал пасть, а затем и эти инструменты признал лишними — палку перекусил, а мясо из щипцов вырвал и съел самостоятельно.

Этот день был днем торжества опекунского совета. Дальше - больше. Дошло до того, что стоило стукнуть „Коко" по темечку, как он уже разевал пасть в ожидании подачки.

- Что я вам говорил? — торжествовал Фокин.

- При строгом применении определенной системы, нет такого животного... — пояснял доктор.

- Бросьте эту канитель! — перебивал его Порохов. — Дайте срок! Что говорить будет — не ручаюсь, а курить выучу!

Все смеялись. Только старшой был мрачен. И были тому причины...

„Коко", отъевшийся на казенных харчах, и целыми днями, полусонный, гревшийся на солнце в своем обрезе, распластавшись на булыжниках, ночью, по холодку, проявлял необычайную резвость и предприимчивость.

Раз что-то ему занадобилось в кормовом плутонге, где он чуть не насмерть перепугал задремавшего комендора, другой раз — переполошил обезьян в их тихом убежище,  наконец — забрался в буфет, покушаясь на какие-то съестные припасы...

Уличенный на месте преступления, Коко испытанным „педагогическим приемом" водворялся на место жительства, а на утро история его похождений служила благодарной темой для рассказов и острот в кают-компании. Ну, и опекуны!

- Воспитали сокровище!

- Заберется в аптеку и слопает за один прием весь хинин и всю салицилку!

- То-то потеть будет!

Один старшой не смеялся... Думалось ему: „А что, если зверюга озлится?.. Черт ему в душу влезет!.. Загрызть — не загрызет, а искусать может... А хвостом? Ну... костей не поломает, однако же... глаз свободно вышибет... Отвечай после!.." И принял он, втайне от всех, категорическое решение.
Старший боцман уже закончил свой доклад и ждал, пока старшой не вручит ему для передачи на вахту „книгу приказаний", в которую заносились распоряжения на ночь и раннее утро.

- Больше ничего приказать не изволите, ваше высокоблагородие?

- Ничего!.. Впрочем... вот... Андрей Трофимыч, вы знаете, на кают-компанейском балконе, по левому борту, у нас обрез стоит?..,

- Так-с точно. Это в который, значит, для гада с берега воду возят?

- Он самый... И вы бы его этак утречком, как команду будить, — за борт...

- Обрез, ваше высокоблагородие?

- Да нет!.. Обрез оставить можно... даже лучше будет — подумают — сам уполз...

- Есть, ваше высокоблагородие! — решительно отозвался боцман, довольный, что понял начальство с полуслова. — Будьте благонадежны!

- Покойной ночи!

- Счастливо оставаться!

За болезнью одного из лейтенантов мичман Фокин стоял вахтенным начальником.

Почетно, но и гнуснейшая же подвернулась вахта — с 4 до 8 утра! Хуже собачьей (собачья вахта с полуночи до 4 часов).

Надо оговориться, что Фокин вовсе не был „пижон", — за ним уже числилось трехлетнее плавание в Тихом океане, — можно сказать, „без пяти минут лейтенант".

„Собака" — это плевое дело! — рассуждал он, шагая по мостику: — во-первых, и до „собаки" можно урвать часа полтора-два, если же не удастся, остается надежда после четырех завернуть так, что едва к „флагу"  добудятся!.. А тут — подымайся в половине четвертого, и прости, мечты... Жди следующей ночи!..

Пробило три склянки. Побледнели вспышки зарниц. Забелел восток. Гигантский конус Носи-Комба, весь одетый тропической зарослью, четко обрисовался в небе. Выше и выше вздымалась над ним светлая полоса зари. Словно невидимой рукой, быстро отдергивалась завеса тропической ночи. Шире и выше. Только на западе еще темно, и робко мигают звезды... Но вот и там легкие тучки окрасились розоватым отблеском; померкли звезды... С берега потянуло одуряющим, пряным ароматом девственного леса. Предутренний туман заклубился по скатам гор. В малгашской деревне замелькали огни костров. В беловатой дымке прорезались высокие красноватые паруса рыбачьих катамаранов, выходивших на промысел.

- Эх! Хорошо!..— не удержался Фокин от невольного восклицания. — Точно в балете! — и, швырнув фуражку на ящик с сигнальными флагами, широко распахнул китель, жадно, всей грудью, втягивая похолодевший воздух...

Что-то вдруг вспомнилось ему в этих переливах зари, особенно, в этой узкой полосе ярко-изумрудного цвета... Но что именно? Что так тронуло за сердце?.. Ах, да!.. Другая заря, морозного зимнего утра на дальнем севере, в Петербурге, когда, не на вахте стоя, не по долгу службы, а просто потому, что не спалось от счастья, он глядел из углового окна на громаду соборного купола, темневшего на фоне неба, охваченного пожаром, и вдруг заметил такую же, нежно-зеленую, полосу, протянувшуюся по горизонту...

- Ну, что ж? — энергично тряхнул он головой, словно отгоняя мрачные думы. — Бог даст - вернусь! Не сто процентов ухлопывают!..

А смутная тревога невольно забиралась в сердце; невольно думалось, что вот „она" ждет и, может-быть, будет ещё ждать радостной вести в то время, как его... разные рыбо- и ракообразные... Какая гадость!..

Внезапное смятение на левом трапе, оборванный на полуслове оклик часового — „кто идет?" — вернули его к действительности.

- Что такое? — спросил Фокин, перегибаясь через поручень.

Вахтенный унтер-офицер, рассыльный, откуда-то появившийся боцман и прибежавший по тревожному звонку караульный ефрейтор — все разом что-то ему докладывали снизу, a что такое — разобрать не было возможности. Общее смятение...

- Да не галдите! Чёрт вас подери! — рявкнул Фокин и, не дожидаясь ответа, чувствуя, что происходит нечто необычайное, проворно сбежал с мостика на палубу.

Было чему смутиться!.. Невдалеке от верхней площадки трапа, хвостом почти касаясь средней, распластался крокодил, удержанный в своем поступательном движении прикладом ружья, долбившим его по носу. Часовой, видимо, растерялся: стрелять — тревогу подымешь на всей эскадре, в ответ попадешь; штыком колоть — куда его, дьявола, уколешь; прикладом спихнуть в воду—не дается, так и уцепился лапами за ступеньки... Фокина как осенило.

- Да ведь это Коко!

Спустившись по трапу к самой морде зверя, он (из благоразумной осторожности не рукой, а кортиком) постучал ему „по темечку". Тот немедленно же широко открыл пасть в ожидании подачки.

- Конечно, Коко!.. Рассыльный! Сбегай для верности на кают-компанейский балкон, посмотри— наш там ли? Если нет, буди, зови сюда господина Порохова! Скажи, по самому нужнейшему делу!

Рассыльный исчез. Пробило четыре склянки.

- Вставать! Койки вязать! — скомандовал Фокин.

- Залились унтер-офицерские дудки, и дружным хором, склонясь над люками, повторили его команду вахтенные.

Снова залились дудки и ту же команду повторили в верхней батарее; потом в нижней, и наконец издалека, снизу, из жилой палубы донеслось, как эхо: „Вставать! Койки вязать!"

Появился Порохов, заспанный, в туфлях на босую ногу, в белых брюках и расстегнутом кителе, надетом на голое тело, без фуражки...

Надо полагать, что рассыльный уже успел рассказать ему суть дела и сообщить, что обрез пуст. - Нет для моряка худшей обиды, как если его разбудят не вовремя, хотя бы речь шла всего о нескольких минутах, но в данном случае богатырь-лейтенант вовсе не сердился.

- Где эта рожа?

- А вот, полюбуйтесь!

Применение „педагогического приема" и торжественное шествие вниз. Полуодетая „матросня", собравшаяся у трапа, обменивалась по адресу Порохова одобрительными замечаниями:

- Этот сделает!

- Ему бы на на флоте служить!

- Это зачем же?

- А чтобы, значит, где вручную можно — он бы себя показал!

- Правильно!

- За хвост, да о стену!

- Ха-ха-ха!

- Чего хайло разинули, оголтелые! — грозой налетел боцман. — Сейчас на молитву забьют, а они без порток.. (Дальше следовали выражения, в печати неудобные).

Все заторопились к своему делу и к своему месту.

За утренним чаем в кают-компании только и было разговоров, что о ночных похождениях Коко. Общим голосом решили, что, очевидно, Коко вылез из своего обреза, но ошибся направлением и вместо кормового плутонга попал за борт. И правда, находились люди, начитавшиеся Шерлока Холмса, которые утверждали, что Коко не мог свалиться нечаянно, так как стойки балконного поручня стоят очень тесно, и ему, при его комплекции, надо было бы продираться между ними...

- Зачем же продираться? Просто, по глупости, влез на поручень, а оттуда и сверзился!

- He так глуп, как кажется! Ведь догадался же на трап вылезти.

- Это вполне естественно! Ухнул в воду, поплавал, порезвился, захотел домой. - По броне не вскарабкаешься. Стал искать вправо-влево, нашел трап и выполз.

- Ума палата! — категорически заявил Порохов.

- Жаль, что вы не успели его выучить не только говорить по-человечески, но даже курить, как обещали, - ввернул штурман. — Представьте себе табло: ползет крокодил по трапу и трубкой попыхивает, часовой ему: „Кто идет?", а тот сплюнул на сторону и говорит: „Коко!"

Все кругом засмеялись; только доктор, всегда стремившийся показать себя человеком, неподдающимся аффекту и строго следящим за ассоциацией идей, порождаемых комбинацией точно установленных фактов, не допуская влияния привходящих импульсов на логический ход мышления, заметил:

- Странно, что из обреза исчез не только Коко, но и вода...

- Есть о чем говорить! — перебил его старшой, который тоже не смеялся. Спаслось ваше сокровище — и радуйтесь! А я сегодня же прикажу начать делать проволочную сетку, которой наглухо закроем обрез, чтобы Коко ваш не колобродил!

Но ведь это — лишение свободы!..— попробовал-было, в шуточном тоне, протестовать Фокин и тотчас же замолк, увидев, что старшой вовсе не шутит.

- Ну, Андрей Трофимыч?

- Оплошали, ваше высокоблагородие... Кто ж его знал, что такой умственный зверь!

- И воду напрасно выплеснули... сейчас — подозрение... Сетку делают?

- Плетут, ваше высокоблагородие!

- Хм... сетка... лучше бы... Так и решим! В глухое время, перед побудкой, возьмите вы шестерку. Гребцов подберите надежных, чтобы не болтали. На вахту доложите, что я приказал объехать, противоминные сети осмотреть, — там, с левого борта, кажется, что-то заедает... Да, кто на вахте-то будет?..

- Лейтенант Корнев, ваше высокоблагородие!

- Вот и отлично! Он тоже не из любителей — у него этот подлец бинокль сломал. Я ему скажу. Глаже выйдет. Отвезите подалыше к берегу и выверните. Плыви на все четыре стороны! А только обрез — на место, и воды налейте!..

- Канительно, ваше высокоблагородие... - замялся боцман. — Проще бы порешить...

- И не думайте! Такая живучая скотина, что из ружья не сразу ухлопаешь! А стрелять разве можно?

- Топором бы...

- С одного удара не покончите, а как начнет бросаться, перекусает, хвостом тоже... Нет, нет! Лучше так, по-хорошему, как я сказал...

- Есть, ваше высокоблагородие!

- Да и в кают-компании обижаться не будут. Значит, так. Покойной ночи.

- Счастливо оставаться.

Еще до „флага" по офицерскому отделению распространилась весть, что Коко исчез.

За утренним чаем только и было разговоров, что о печальном событии.

- Крокодила как ни корми, а он все в лес глядит, — пробовал утешать батя.

- He ушел бы он сам! — горячился Фокин. — Тем более, что уже после вчерашнего дорогу знает!

- Он, может быть, лез на трап, да его не пустили? — спрашивал Корнева, только что отстоявшего вахту с 8 до 3 утра.

- Достоверно могу сказать, что не лез! — сердито обрезал Корнев. - У меня такое приказание было отдано, что, если полезет, — не миловать! Тюкнуть по темечку, чтобы пасть раскрыл, а потом — штыком в глотку и за борт! К сожалению, ничего подобного не случилось!..

С разных сторон послышались протесты.

- О чем скорбеть? — примирительно заговорил батя. — Возрадуемся, что избег лютой смерти и уплыл до дому. Всякое дыхание да хвалит Господа! Гад, и тот разумеет, где ему благопотребнее...

- Жаль, жаль, что сетка ваша не поспела, — заметил Порохов, как-то подозрительно взглядывая на старшого.

- Действительно, жаль! — отозвался тот, но моргнув глазом. Под ней он был бы для меня таким же приятным зверем, как вампир в своей клетке. Конечно, до поры до времени... — добавил он после некоторой паузы, — пока не paзнес бы обрез хвостом и не стал бы людей жрать...

Так или иначе, приходилось примириться с совершившимся фактом. Поговорили и забыли. Больше того,—охладели.

Когда через несколько дней, за завтраком, Фокин сообщил было, что туземцы обещали ему поймать и привезти нового, a старший офицер категорически заявил, что „не разрешит", что „и одного было за глаза достаточно", то большинство поддержало начальство.

Даже Порохов, у которого Фокин искал сочувствия, только погладил шрам, оставшийся на руке в память о воспитаннике, и сказал:

- Охота вам... Ну его к чёрту!

А батя, никогда не упускавший случая изречь что-нибудь поучительное „от писания" (и попадало же ему за это, особенно от мичманов!), добавил:

- „По делам их узнаете их". Подобает ли мирной обители зверь лютый, „лев рыкающий, иский кого поглотити?.."

Фокин только рукой махнул и даже не „прицепился" к бате ни за „мирную обитель", к которой тот приравнял броненосец, шедший на войну, ни за „рыкающего льва", которому был уподоблен безгласный Коко.

Прошло больше месяца томительного бездействия, — бездействия, конечно, эскадры, а не судовых экипажей; этим последним не приходилось скучать от недостатка дела. Днем, под палящими лучами тропического солнца, погрузка угля, запасов провизии и материалов, работы и ученья; ночью — ученья и тревоги, днем и ночью — напряженное ожидание возможной, со стороны предприимчивого врага, минной атаки подводными лодками или миноносцами, замаскированными „под купца" или „под рыбака"... Слабели слишком долго и туго натянутые нервы. Хотелось отдохнуть от неотвязной мысли хоть на чем-нибудь, какую-нибудь жизнь создать, чем-нибудь развлечься... Будь это на берегу, несомненно, развилась бы чудовищная „картеж", но на военных кораблях карты запрещены, и запрещение это, по традиции, соблюдается так строго, что даже пасьянса никто и никогда разложить не решится. He говоря про начальство, которое „прикажет", но просто товарищи, если увидят, попросят немедленно выбросить за борт. Таков завет многовекового опыта —,,ни баб, ни карт"...

Единственным утешением и развлечением (кроме книг, которые почти не попадали в библиотеку, переходя из рук в руки) было „зверье". Сам адмирал редкие минуты своего досуга посвящал обучению и воспитанию совершенно дикого попугая.

- Да у нас не броненосец, а Ноев ковчег! — смеялся командир.—Вы, кажется, собираетесь устроить великое переселение скотов из Африки в Азию!

- Что делать, Василь Василич! — тоже смеясь и беспомощно разводя руками, говорил ему старшой. — Духу не хватает запретить! Единственная утеха!

- Да вы не подумайте, ради Бога, что я... He мешайте! He мешайте!.. Только бы зверь безопасный был в смысле членовредительства, а если чего нашкодит по малости, не велик убыток! Опять же, свои люди, сочтемся... Вот крокодил... помните? Откровенно скажу, побаивался. Смирный-смирный... a вдруг? He хотел вторгаться в пределы вашей компетенции, но искренно порадовался, когда узнал об его отплытии...

- He без моего содействия...

- Да что вы?..

- Секрет, Василь Василич! Секрет! He выдавайте, пожалуйста!

- Ну, вот!.. А вы все-таки расскажите.

Старшой рассказал.

- Правильно! Вам бы, Пал Палыч, в дипломатах служить!.. А еще приветствую за подчиненных: ведь боцман, Трофимыч, — мое детище, с новобранца его знаю, сам его в люди вывел, — а даже и мне не проговорился! Хвалю!..

- Кушать подано, - доложил вестовой.

Приятели разошлись. Командир пошел в адмиральское помещение; старшой — в кают-компанию.
Кончали завтракать, когда бурей ворвался мичман Фокин, бывший в дежурстве и развозивший по судам какие-то „весьма секретные" пакеты.

- Нашел!.. Жив, здоров и плавает на эскадре! - провозгласил он. — Но только они не хотят отдавать! И это — свинство, и этого нельзя так оставить!

- Вы-то здоровы ли? — осведомился штурман, не терпевший „бурных проявлений чувств", и, обращаясь к доктору, добавил: Вы бы ему прописали что-нибудь успокоительное.

- Кого нашли? Кто плавает на эскадре? Почему свинство? — заговорили кругом.

- Коко на „Эосе"! И его отдавать не хотят! Говорят, что сам приплыл, что это добрая примета, что никто их принудить не может!..

Известие вызвало сенсацию.

- Меньше ход! He порите горячку, по порядку рассказывайте! — кричал старший механик.

- Дайте ему холодного квасу, чтоб отдышался! Налейте воды за шиворот! Стукните по загривку! Принесите смирительную рубашку!

По счастью, столь энергичных мер не потребовалось. Осушив залпом несколько стаканов квасу, мичман „отдышался'' и рассказал все по порядку.

Последним кораблем по маршруту развозки пакетов был крейсер „Н", куда он попал уже во время завтрака. Звали в кают-компанию, но он поблагодарил и отказался, так как торопился домой; попросил только подать мешок угля на катер, с утра бывший „в разгоне" и сжегший весь свой запас. Пока бегали за углем, прошелся в разговоре с вахтенным начальником на ют и здесь, рядом с кормовой шестидюймовкой, увидел огромную лохань из жести — целый бассейн, а в ней молодого крокодила. Что-то сострил насчет „аквариума", а вахтенный начальник пресерьезно заявил ему, что это их „Маскотта", и рассказал историю, почти невероятную: будто бы однажды, на рассвете, этот зверь, приплывший неизвестно откуда, вылез на левый трап и пошел наверх. Часовой так ошалел (подумал: не мерещится ли), что никаких мер не принял, только крестился... Между тем крокодил, очутившись на шканцах, уверенно повернул вправо, потыкался в разные люки, но не мог перелезть через высокие коминсы  и, проследовав на ют, где расположился, как дома, у шестидюймовки, распластался и, видимо, решил отдохнуть после дальнего путешествия. На этом самом месте ему и соорудили (в машине, собственными средствами, из старых жестянок) бассейн, в котором он живет уже больше месяца. При этом вахтенный начальник пояснил еще, что диковинный зверь был всей командой принят, как Божье благословение главным образом из-за его отношения к людям — нисколько их не боялся! Даже, как мог, дружественные чувства проявлял!

- Тут меня осенило! — повествовал Фокин. — Больше месяца тому назад... на рассвете... совсем ручной... Подошел к нему, постучал по темечку, сказал: „Коко", а он сейчас же пасть разинул и глаза приоткрыл... Мне кажется, он даже узнал меня!

Взрыв гомерического хохота прервал увлекшегося рассказчика.

- Позвольте, господа! Чему смеяться! - вмешался штурман. — Если Фока признал в лицо крокодила, то почему бы и крокодилу не признать Фоку?

- Suite! Дайте досказать. Hear! Hear! Чем кончилось? — требовала аудитория.

- Почти скандалом!.. Я говорю — „Наш!", а мне отвечают: — „Знаете масонский знак номер седьмой? Видели, как лягушки прыгают?"

- Значит, вы предъявили требование, а вам... дулю в нос? — осведомился минер, вдруг сделавшийся серьезным. — Разругались?

- Почти... Но ведь не за себя! За броненосец! Разве можно допустить?..

- Нельзя! Нельзя! Никоим образом! He допускать! Смеются, что ли? - поддержали его негодующие голоса.

Поддерживали даже те, которые с первого момента появления Коко отказывались признать его „домашним животным". Теперь вопрос переносился на совершенно иную точку зрения.

- И все они так отстаивают свои права? — спросил старшой.

- Почти все... старший офицер, правда, не особенно заступался... даже, как помнится, предлагал отдать дело на решение командира...

- А ведь это идея! — подхватил старшой. - Пусть капитаны разберутся в споре! Если не столкуются — могут выбрать супер-арбитра!

- Да вы серьезно?

- Чего серьезнее! Хотите, сейчас пойду к „нашему"?

- Просим! Просим! Вот это дельно! Браво, Пал Палыч!

Беседа старшого с капитаном происходила с глазу на глаз, а в результате только спустили „флаг отдыха" как легкий вельбот уже мчал Василь Василича на „Н", которым командовал его старый товарищ.
Встреча по уставу, а затем дружеский обмен крылатыми словами.

- Прикажи, пожалуйста, убрать караул, а при отъезде не вызывать вовсе. — С чего вздумалось?

- А это что за манера приезжать ни к завтраку, ни к обеду? Я думал, что ты от адмирала, по делу!..

- Дело-то есть, но совершенно партикулярное... насчет „Маскотты"...

- Кого?..

- Крокодила...

- Голубчик! — С головой, с хвостом и со всеми четырьмя лапами...

Дальнейший разговор капитанов остался тайной, так как на этом слове они скрылись за дверью рубки, и вахтенный начальник ничего более не слышал.

- Господа! — торжественно провозгласил старшой, обращаясь к членам кают-компании броненосца, собравшимся к обеду. — Супер-арбитра не понадобилось. Капитаны решили, что Коко попал на „Н" по недоразумению и должен быть завтра же возвращен на первоначальное место жительства. Считаете ли вы себя удовлетворенными?

- Вполне! Вполне! — Спасибо, Пал Палыч! — Благодарить Василь Василича!..

Еще с вечера были сделаны все приготовления к приему дорогого детища. — На балконе появился „обрез" больше прежнего. — С берега, из речки, привезли мутной, илистой воды, которую так любил Коко... Однако на следующий день Коко не прибыл. Прождали сутки... Послали справиться... Тут-то и выяснилось печальное недоразумение...

Оказалось... старшина шлюпки, долженствовавшей доставить Коко с крейсера на броненосец, вероятно, не понял истинного смысла полученного приказания — „отвезти зверя на прежнее место жительства" — и... свез его на берег.

Потужили... кого-то и в чем-то подозревали... Потом — впечатление сгладилось.

Перед самым уходом с Мадагаскара, только тогда и вспомнили и (так странно!) позавидовали. Броненосец шел в свой последний путь.