Семь-восемь

I.

За ясеневой конторкой, в углу бухгалтерской комнаты правления страхового общества „Возрождение", работали двое молодых людей, Воробьев и Савенков.

Уже по нескольку лет сидели они на высоких табуретках за этой конторкой, и покрывавшая её черная клеенка уже сильно облупилась, а повышение они не получали и оставались все в том же положении мелких служащих.

Ими были довольны, к праздникам им выдавали наградные, но каждый раз, как освобождалось место младшего бухгалтера, оно почему-то замещалось кем-нибудь из занятых в соседней комнате, где столы и конторки были не ясеневые, а ореховые, куда входила посторонняя публика, и откуда доносились иногда то гудение директорского баса, то сдержанный смех служащих в правлении барышень.

Ясеневая конторка сдружила Воробьева и Савенкова. Они виделись вне службы, вместе посещали дешевенькие рестораны, кинематографы и увеселительные сады, и знали друг про друга решительно все, что допускается молодой откровенностью.

Наружность у обоих была незначительная, но приличная. Впрочем, этим и ограничивалось их сходство. У Воробьева лицо было кругловатое, с маленьким носом и белесоватыми бровями, а у Савенкова продолговатое, с длинным, подвижным и как бы принюхивающимся носом и узкими, юркими глазами.

Положив перо, Савенков следил, как одетый в форменную курточку мальчик пришпиливал к крючку в простенке свежий бюллетень биржевой котировки. Потом подошел к этому бюллетеню, минуты две бегал глазами по длинным рядам цифр и вернулся на место, как-то загадочно поводя носом и потирая руками с приставными манжетами.

- Чего ты? — обратился к нему Воробьев, выпрямляя онемевшую на табуретке спину.

Савенков неопределенно хихикнул и, не оборачиваясь к приятелю, произнес в пространство:

- Семь-восемь.

- Что такое? — удивленно переспросил Воробьев.

- Биржа. Верхотурские, — пояснил Савенков.

- Ну, и что же? — добивался ничего не понимающий Воробьев.

- Семь-восемь, — повторил Савенков. — Данила Петрович правду сказал.

- Да что такое семь-восемь?

- Котировка. В начале биржи брали по двести семь, а к концу по двести восемь.

- А тебе-то что?

Савенков почти прилег на конторку и повернул к товарищу весь свой длинный нос.

- Вчера было сто девяносто. По восемнадцати на штуку, четыреста пятьдесят на партию в двадцать пять штук, — сосчитал он. — Недурно за один день? А завтра ещё вверх пойдут. Данила Петрович говорил, до пятисот дойдут.

- Ну и пускай себе, — безразличным тоном отозвался Воробьев.

Савенков потянул с конторки бланк и несколько минут делал на нем какие-то вычисления.

- Если дождаться пятисот, то на двадцать пять штук выигрыш будет семь тысяч триста, — объявил он.

- Вот чудак! — рассмеялся Воробьев. — Оттого, что ты будешь тут на бумажке подсчитывать, надеешься разбогатеть, что ли? Чтоб купить-то двадцать пять верхотурских, сколько надо? Если по двести, так и то пять тысяч выходит.

- Ты совсем дурак. Кто же акции так покупает? — возразил Савенков.—Надо онколь иметь. Довольно по десяти рублей на штуку.

- По десяти?

Воробьев посвистал. Смелые расчеты приятеля не внушали ему никакого доверия.

- По десяти, да, — подтвердил Савенков. — Есть такие лавочки, где по знакомству ещё шире кредит дают. Ты думаешь, одни капиталисты играют? Спроси-ка нашего швейцара, с чем он тысячу нажил. А ещё он, дурак, на выигрышных билетах спекулирует.

Воробьев промолчал Он действительно слышал, что швейцар Лемехин играет на бирже. Но у швейцара могли быть деньги. А Савенков — с чем бы он начал?

- Уж ты не собираешься ли сам попробовать? — спросил он через минуту подсмеивающимся тоном.

Нос Савенкова опять повернулся в его сторону и почти лег на конторку.

- Да ты понимаешь ли: семь-восемь! После вчерашних ста девяноста! — произнес Савенков вместо ответа.

- Чудило! — фыркнул Воробьев.

На другой день он сам первый перехватил у мальчика биржевой бюллетень и отыскал в нем котировку верхотурских акций.

- Двадцать два! — сообщил он приятелю.

- Вот видишь! — сказал на это Савенков,— Если бы купил двадцать пять штук третьего дня, то имел бы тридцать два рубля на штуке. Восемьсот рублей.

- Но ведь ты не купил.

Савенков покрутил носом и влез на табуретку.

- Купить и теперь не поздно, — пробурчал он в пространство.

II.

В ближайшее воскресенье Савенков отправился к обедне в маленькую церковь на Петербургской стороне.

Поминутно озираясь, он во время службы понемногу проталкивался вперед и наконец разглядел в углу толстенькую старушку в беличьей шубке и маленькой черной шляпке, сиротливо сидевшей на её круглой, гладко зачесанной голове.

- Доброго утра, крёстная, — произнес он, становясь рядом.

Старушка оглянулась и приветливо кивнула головой.

- Здравствуй, Ваня. Уж не меня ли проведать пришел? — сказала она.

- Вместе с вами помолиться вздумалось, — ответил Савенков.

- Спасибо, голубчик. Хорошее дело. Отсюда вместе ко мне пойдем.

Служба скоро кончилась. Савенков взял крёстную под руку, и они вместе дошли до небольшого двухэтажного дома, внизу которого помещались лабаз и суровская лавка, а наверху две маленькие квартиры. В одной жил отставной полковник Щедров, а в другой — сама домовладелица, Марья Герасимовна Здобнова. Суровская лавка также принадлежала ей.

- Чайку попьем, — предложила Марья Герасимовна, сбрасывая шубку на руки худенькой и плохо одетой девочке.

К чайному столу была подана закуска и даже бутылка мадеры. Савенков с большим удовольствием отведал всего. Потом перешли в „образную", и туда Марье Герасимовне опять был подан чай.

— Люблю, — объяснила она. — Другого баловства и нет у меня.

Дробя сахар щипчиками, она расспрашивала крестника, как ему живется.

- Да что, маменька, какая же моя жизнь? — уныло-покорным тоном произнес Савенков. — Пять лет сижу за своей конторкой, неужели и без конца так будет?

- Случая, значит, нет ещё, — объяснила крёстная. — Подождать надо. Вот у меня Алексаша двадцать лет в младших был, а теперь и в старшие приказчики попал.

Савенков покрутил носом.

- Это, маменька, прямое мучительство — двадцать лет! — сказал он. — У меня такого характера нет. У меня, маменька, другое в уме.

- Что же такое? — встревожилась старушка.

Савенков не сразу ответил. Он волновался и даже чувствовал, как стучит у него сердце. Но потом овладел собою и объяснил, что есть возможность в короткое время выйти в люди, что теперь все бумаги идут в гору, и что стоит только купить партию ходовых акций, чтоб наиграть большие деньги.

- Вы, маменька, не продавайте своих бумаг, через месяц-другой больше получите, —посоветовал он кстати.

- Ты почему же все это так знаешь? — усомнилась старушка.

- У нас в правлении очень хорошо биржевые дела знают,— ответил Савенков. — Да вот я вам какой случай приведу. На прошлой неделе Данила Петрович, член правления, посмотрел в биржевой бюллетень и говорит: верхотурские акции до пятисот дойдут. А они в тот день стоили сто девяносто. И что же бы вы думали? На другой день смотрю — двести семь-восемь. А на следующий день двадцать два. А вчера были пятьдесят пять. Ведь это выходит, если бы я купил в первый день, я бы теперь шестьдесят пять рублей на штуке чистой прибыли имел. А как и вправду до пятисот дойдут — триста рубликов на штуке.

- Ну да, прикидывай в уме, — недоверчиво отозвалась Марья Герасимовна.

Но на самом деле разговор произвел на нее большое впечатление. Расчеты крестника представлялись ей правдоподобными. Если все играют на бирже и наживают деньги, то почему же и ему не попробовать? Тем более, что там, в правлении общества „Возрождение", он слышит разговоры сведущих людей и может за их спиной делать свое маленькое дело.

- Тебе сколько нужно было бы для начала? — спросила она, помолчав.

У Савенкова было уже решено просить пятьсот рублей. Он и назвал эту сумму.

- Пятьсот я могла бы дать, — сказала Марья Герасимовна.

- Вы, маменька, новую жизнь создадите мне! — воскликнул захлебывающимся голосом Савенков.

Старушка вышла в спальню, порылась в комоде и вынесла пачку кредитных бумажек.

— Только уж ты, голубчик, осторожнее. Прислушивайся, как большие люди говорить будут, — посоветовала она.

— Разве же я, маменька, не понимаю! — произнес Савенков и поцеловал старушке руку.

На другое утро, прежде чем идти в правление, он зашел в меняльную лавку Шестоперова, которого немножко знал, потому что оказывал ему маленькие услуги по страхованию дома. Шестоперов за решеткой сосал сквозь зубы жиденький чай.

- Значит, как другие-прочие, — сказал он, когда Савенков объяснил цель своего посещения.

- Да что, Семен Степанович, наскучило на чужое счастье облизываться, — сознался новый клиент. — Вы мне по знакомству, на льготных условиях. Деньги у меня маленькие.

Шестоперов велел приказчику заготовить бланк.

— Двадцать пять штучек примем от вас, — сказал он.

— Сегодня же и купите?

— Само собою.

Прощаясь, он протянул шершавую руку и добавил:

- Нам тоже лестно будет от вас иногда сведения получить. На „Возрождение" спрос обозначается. Про дивиденды не слыхали?

- Не слыхал еще. Как узнаю, — сообщу.

- Будем рассчитывать. В правленье-то у вас и про другие страховые все насквозь знают. Приятно было бы проследить.

III.

Савенков в течение целой недели сохранял сосредоточенный, почти мрачный вид. Но это только так казалось, вследствие овладевшего им чрезвычайного волнения. На самом деле, на душе его расцветали розы. Верхотурские акции продолжали идти в гору.

В ближайшее воскресенье Савенков опять съездил к крёстной и, поделившись с нею своим успехом, сообщил, что теперь самое время было бы купить партию „Возрождения", так как биржа заинтересовалась страховыми. К этой мысли Марья Герасимовна сразу отнеслась с доверием: ведь крестник служил в этом самом обществе и, следовательно, мог знать, как и что. Она опять порылась в комоде и вынесла тысячу рублей. Шестоперов, принимая новый вклад, предложил снять с „верхотурского" счета триста рублей.

- Потому что продавать их еще не время, а вам, между прочим, лестно быть при наличных, — объяснил он.

Савенков взял деньги и отправился к портному, где заказал себе пиджачную пару с кринолином и отворотами до  самого низу, на полушелковой подкладке.

Воробьев с завистливым удивлением оглядел приятеля,  когда тот явился в правление в новом костюме.

- В рассрочку? — спросил он.

- Никогда не делаю в рассрочку, — с достоинством ответил Савенков. — На наличные гораздо выгоднее.

- Да ты уж не выиграл ли на бирже? — заподозрил Воробьев.

- А ты как думаешь? — отозвался Савенков и, почти положив свой длинный нос боком на конторку, подмигнул одним глазом.

- Ах, чёрт тебя возьми! — вырвалось у Воробьева. Сосредоточенная мрачность совсем соскочила с Савенкова.

Облекшись в новую щегольскую пару, он как будто переступил черту тягостных сомнений и ворвался в обетованную  страну успеха. Лицо его сияло теперь веселым сознанием обеспеченности. Он с преувеличенной резвостью сновал между  столами и конторками, обращался с шутливыми вопросами к сослуживцам, и когда брал перо, чтобы заполнить какой-нибудь бланк, то рука его делала сначала какое-то легкомысленное движение, как будто ему предстояло позабавиться от нечего делать, и прижатые ноздри его длинного носа весело подрагивали. Против обыкновения, ему случалось даже опаздывать на службу.

— У Шестоперова задержали, — объяснял он Воробьеву. —  Надо было маленький приказ отдать.
Раза два он уходил, не спросясь, раньше, чем кончались служебные часы. Главный бухгалтер сделал ему замечание.

- Извините, Войтех Иванович, мне необходимо было зайти в контору Зильбергроша, — оправдывался с веселым видом Савенков.

— Зачем?

— Но там от четырех до пяти маленькая биржа собирается.

— А вам-то какое дело?

— Надо было наших акций купить.

— Вы покупаете акции?

— Очень просто.

Войтеху Ивановичу это не показалось очень простым, хотя он сам покупал и продавал акции у Зильбергроша. Но то был он, главный бухгалтер, получавший хорошее жалованье и крупные наградные. А маленькому служащему совсем некстати было заниматься биржевыми спекуляциями. Но, взглянув в лицо Савенкову и уловив на нем выражение веселой и бойкой сметливости, он почувствовал что-то вроде уважения к молодому человеку, и только покачал своей огромной круглой головой.

— Добрый вояка не идет на поле битвы без патронов, — произнес он в виде сентенции на своем диковинном языке.

Савенков покрутил носом и, выйдя в коридор, фыркнул.

Войтех Иванович, вероятно, передал об этом разговоре члену правления Даниле Петровичу Самолову, потому что тот через несколько дней вызвал к себе Савенкова и совсем не строгим, а скорее сочувственным тоном спросил, давно ли он ведет операции и с какими бумагами. Савенков объяснил.

- Верхотурские вы почем покупали? — полюбопытствовал Самолов.

- По двести семьдесят.

- Дорогонько. Впрочем, и то хорошо. А я хочу маленькое поручение вам дать. Зайдите к Зильбергрошу и купите для меня сто штук „Международного страхования".

- „Международного"? Постороннего общества? А не „Возрождения"? — удивился Савенков.

- „Возрождения" у меня много; довольно будет, — объяснил Самолов.

Савенков с большим удовольствием исполнил поручение: ему очень приятно было выступить покупателем такой крупной партии.

— Если бы я был допущен на биржу, я охотно исполнял бы поручения и ваши, и директоров, — сказал он Самолову, отдавая отчет в покупке.

Самолов посмотрел на него, на его преувеличенно модный костюм, на торчащий из бокового кармана кончик каемчатого платка, и, по-видимому, вынес выгодное впечатление.

— Что ж, я думаю, это можно будет устроить, — сказал он.

IV.

Через месяц положение Савенкова в правлении значительно изменилось. Он был назначен секретарем, с очень приличным жалованьем. У него была особая комната, куда иногда заглядывали и Данила Петрович, и Войтех Иванович. Обязанности у него были самые необременительные: он разбирал почту, толковал со страховыми агентами, принимал клиентов и вел корреспонденцию по текущим делам. Но чаще всего ездил на биржу и в банки по поручениям правления и директоров.

Он опять побывал у портного и сшил себе синюю визитку с бархатным жилетом и английскими в полоску брюками. Несколько попорченный молью барашковый воротник на пальто он заменил ильковым, а к часам купил тоненькую золотую цепочку на два борта.

И верхотурские, и страховые акции шли в гору.

Получив доступ ко всем делам правления и к разговорам в директорском кабинете, Савенков дал волю своей любознательности. Он рылся в ведомостях и отчетах, заводил знакомства с посетителями, подслушивал разговоры членов правления, ловил на лету замечания банковских дельцов. Его длинный нос втирался всюду, где пахло биржевыми соображениями н сделками. И он уже чувствовал себя как бы в центре круговращения широких денежных интересов.

К Воробьеву он относился по-прежнему, благодушно и приятельски грубовато.

— Не просидел еще свою табуретку? — спрашивал он его. — Я тебе вот что скажу: если не за кого тебе зацепиться, возьми самого себя в зубы. Не пей, не ешь, а скопи сто рублей. Я их приму на свой онколь и уступлю тебе пяток „Международного страхования". С этого начнешь и понемногу вылезешь в люди.

- Почему „Международного страхования"? — удивлялся Воробьев.

- А потому что... слушайся меня, вот и все.

Воробьев готов был слушаться, но скопить сто рублей не мог.

А Савенков покупал „международные" просто потому, что следовал примеру Данилы Петровича.

На Воробьева не столько действовало возвышение Савенкова, сколько прекрасные, на его взгляд, вещи, которыми обзаводился его счастливый товарищ. Каждый день Савенков показывал ему что-нибудь новенькое: то серебряный портсигар, то черепаховую складную гребенку, то яркий галстук, то рубашку в трехцветную клетку.

Об этой рубашке Савенков настойчиво требовал откровенного мнения.

— Ты скажи: не шутовская она? — приставал он.

— Что же в ней шутовского?

— А вот, находят.

— Кто находит?

Савенков на этот вопрос не ответил.

Разве мог он рассказать, что когда явился вчера в знакомый дом страхового агента Кирилова, с невинным намерением щегольнуть там и синей визиткой, и цепочкой на два борта, и сорочкой в трехцветную клетку, то Леночка постучала ногтем по его туго накрахмаленной манжетке и воскликнула с непритворным ужасом:

- Где вы такое шутовство достали?

- Где! В очень хорошем магазине и за хорошие деньги.

Очевидно, Леночка ничего не понимала в мужском туалете. Но беда в том, что эта Леночка была прехорошенькая барышня, и он чувствовал к ней нежность, и даже думал о том, что когда верхотурские акции достигнут предельной высоты, то можно будет посвататься к ней. Поэтому он попытался отстоять достоинство трехцветной клетки, но Леночка, в своей наивности, не уступала его убеждениям.

— Не иначе, как вы купили эту гадость готовую в суровской лавке, — сказала она.

Положим, это было верно. Савенков действительно купил сорочку в суровском магазине крёстной. Но он выбрал ее по собственному вкусу, а за свой вкус он всегда готов был отвечать.

Он надулся и весь вечер между ним и Леночкой шла неприятная пикировка. От пустяков дело перешло к тому, в чем Савенков видел намерение оскорбить его. Леночка, например, сказала, что любит разговаривать с людьми с университетским образованием.

- Значит, мои разговоры не должны вам нравиться, — обиделся Савенков.

- Зачем же вы на свой счет принимаете, — возразила Леночка. — Вы о серьезном всегда с отцом говорите, а не со мной.

- Но зачем же я буду говорить с вами о биржевых делах.

- Вот то-то и есть.

И Леночка тряхнула головой с самым пренебрежительным видом.

Следовало переменить разговор, но Савенков чувствовал себя уязвленным, и ему хотелось тоже сказать Леночке что-нибудь обидное.

- В женских гимназиях-то не очень много науками занимаются, — бухнул он.

- И потому-то я и хочу поступить на высшие курсы, — с достоинством ответила Леночка.

Это было очень неожиданно для Савенкова и совершенно не отвечало его намерениям. Он помолчал и пуще прежнего надулся.

- Тогда, конечно... да... — пробурчал он через минуту.

- Что такое — да? — спросила Леночка.

- Нет, так. Я понимаю. что мое общество не может быть вам приятно.

Леночка пожала плечами, потом рассмеялась.

- Чего это мы сегодня все ссоримся? Пустите меня к лампе, я вышивать буду, —сказала она. — А вы почитайте мне вслух.

- Нет, уж простите, я не мастер читать вслух, — отказался Савенков и взялся за шапку.

- А не вслух, про себя, читаете иногда? — спросила Леночка, и её розовый подбородок задрожал от предательского смеха. Ей не хотелось обидеть гостя, но молодым девушкам так трудно бывает овладеть своей смешливостью...

- Рассчитываю в следующий раз застать вас в лучшем настроении, — сказал Савенков, раскланиваясь.

- Ах, я сама была бы рада, — ответила Леночка. — Кто вас просил являться с этими трехцветными клеточками?

Савенков ушел рассерженный, но далеко не павший духом. Он знал, что может блеснуть перед Леночкой и не такими пустяками, как эта несчастная сорочка. Он уже подумывал о том, чтобы взять помесячно серого в яблоках рысака и санки орехового дерева. А еще лучше — американские с черным медведем, в каких ездит биржевой маклер Пшеборский.

Лишь бы дивидендные бумаги продолжали идти в гору. Сегодня биржа была какая-то бестолковая: продавали и покупали по мелочам, словно боялись чего-то, так что ему с трудом удалось выполнить поручение Данилы Петровича — продать пятьдесят штук „Возрождения".

И зачем это Данила Петрович сбывает акции своего общества?

V.

Следующий день оказался очень тревожным. Биржа опять капризничала, цены несколько раз чуть-чуть повышались, но сейчас же значительно падали. На многих лицах читалась растерянность. Зильбергрош и Пшеборский о чем-то крупно поспорили, и, стоя друг против друга с записными книжками в руках, красные и потные, казалось, были близки от потасовки. И, наконец, после какой-то телеграммы из Москвы все цены стремительно подались вниз.

На перрон вся публика высыпала в явно подавленном настроении. Толкались, жались в кучки, кричали охрипшими, злобными голосами, махали руками.

Савенков, глотнув свежего воздуха, почувствовал слабость в ногах и сухость во рту.

„Что ж это такое? Как же так сразу? — путалось у него в голове. — И почему, хотел бы я знать?"

К перрону подъехал на собственном рысаке Самолов. Ему сразу бросилось в глаза растерянное лицо Савенкова.

- Ну, как? Что у вас тут делается? — крикнул он ему, взбегая по ступенькам.

Савенков с недоумевающим видом развел руками.

- Плохо. Повалилось, — ответил он.

- Как страховые?

Савенков назвал несколько цен. Данила Петрович потянул углами губ и почесал пальцем пробритый подбородок.

— Это даже хуже, чем я предвидел, — сказал он.

— А разве вы предвидели? — спросил Савенков.

Самолов посмотрел на него, как будто не понял вопроса, и, обернувшись, сделал знак своему кучеру.

— Давайте-ка вместе позавтракаем, — неожиданно обратился он к Савенкову. — Там, на Морской, всегда можно кое-кого встретить.

Предложение было так лестно, что Савенков на минуту как бы забыл удручавшую его тревогу.

Он никогда не был в этом дорогом ресторане, где за завтраком собираются крупные биржевые и финансовые дельцы. Не без робости отдал он швейцару свое пальто с ильковым воротником и, обдернувшись перед зеркалом, прошел за Самоловым через всю залу.

В самом конце ее, из-за столика у широкого окна, к Даниле Петровичу протянулось несколько рук. Тут были известные всему деловому Петербургу: Иван Андреевич Крах, Игнатий Непомукович Врац и Константин Христофорович Салтаки. И тут же, на уголке, поджав плечи и вытянув ноги, сидел Петя Фигурантов, молодой человек неопределенной профессии, которого часто встречали в обществе дельцов.

- Были на бирже? Что там делается? — обратились к Самолову с разных сторон. — По телефону сказали, будто паника?

- Не был, господа, не знаю. А вот наш юный секретарь может сообщить вам все сведения, — ответил Данила Петрович и представил своим друзьям Савенкова.

Тот должен был прочитать наизусть целый ряд цифр. Ему очистили место подле Фигурантова.

- Да, повалило — произнес словно даже довольным тоном Крах.

Салтаки как будто удивлялся и повторял:

— Что же это такое! Но на землистом лице его не отражалось никакой угнетенности.

Только Врац казался озабоченным и, вынув из кармана записную книжку, что-то отмечал в ней.

- Фью-фью... — просвистел Фигурантов. — Сколько дырявых карманов здесь окажется! Тру-ля-ля...

Крах нахмурил свои редкие брови.

- Что вы можете судить, когда вы ничего не знаете в делах? — набросился он на него.

- Зато в дельцах много понимаю; можно сказать. собаку съел, — огрызнулся Фигурантов.

- Ну, и кушайте собаку, а мы будем кушать бифстек-пай, — спокойно сказал Крах.

Присутствующие рассмеялись, сначала поодиночке, потом все вместе. Рассмеялся и Савенков.

— Ведь вы артист, господин Фигурантов, и вы можете рассуждать, когда мы будем говорить о Кавальери, — добавил поощренный этим смехом Крах.

Фигурантову хотелось опять огрызнуться; но он сообразил, что они завтракают в общей зале, где каждый платит за себя, и таким образом неизвестно, кто за него заплатит. Поэтому он ограничился вкрадчивым хихиканьем.

- Н-да... опасно колебать общественное доверие, — заметил, прожевывая слоеную корку, Данила Петрович. — Слишком много ревизий и судов, слишком много!

- Но вы, надеюсь, не застряли с бумагами? — обратился к нему Иван Андреевич Крах.

- Какие же у меня бумаги? Я не игрок, — уклончиво ответил Самолов. — Даже свою директорскую партию „Возрождения" сбыл вчера. На бирже, господа, нельзя играть.

Присутствующие вскользь переглянулись; по блестящим от жира губам промелькнула улыбка.

„Врет и не краснеет", — подумал Савенков, удивляясь деловой ловкости Данилы Петровича.

— Это по-русски называется: сказка от белого бычка, — неожиданно произнес Игнатий Непомукович Врац и захохотал глухим, самодовольным смехом.

- А знаете, господа, напрасно мы сидим в общей зале. В кабинете господин Фигурантов навел бы нам хорошеньких дам, — заметил, раскуривая сигару, Салтаки.

- Где, к чёрту, я достану вам хорошеньких дам? — окрысился Фигурантов. —Пригласили бы заранее. Так ведь нет, вы рассчитали, что я вам дешевле обойдусь. Ну, и велите подать мне шерри-бренди.

Потребованную бутылку выпили всю и встали из-за стола с слегка раскрасневшимися лицами.
Самолов предложил Савенкову довезти его до правления.

- Как они могут так легко относиться к сегодняшнему краху, — выразил дорогой свое недоумение Савенков. — Ведь они, может быть, наполовину разорены.

Самолов покосился на него смеющимися глазами и посвистал.

- Эти-то? Да они, наверное, вчера еще продали свои бумаги, — сказал он.

- Да почему же? Разве они могли знать? — удивился Савенков.

- Фью-фью! Нюхом чувствуют... А вы свои продавайте, поскорее продавайте, —посоветовал Самолов.

На своем столе в правлении Савенков нашел извещение от Шестоперова, которым требовалось от него немедленно внести по сто рублей за каждую верхотурскую акцию и по пятидесяти за страховую, с предупреждением, что в противном случае все его бумаги завтра будут проданы по биржевой цене. Савенков почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот. На онколе у него было уже много тех и других акций. На доплату потребовалось бы несколько тысяч.

Схватив письмо Шестоперова, он бросился с ним к Самолову.

- Взгляните, что со мной делают!—почти простонал он.

Данила Петрович бросил взгляд на листок и почмокал губами.

- Вот, вот, это они всегда так, — сказал он. — Все конторы теперь разослали клиентам такие билье-ду. Испугались!

— Но что же мне делать? Денег у меня нет...

- А вы подождите. Завтра, может-быть, биржа поправится. И как это вы так влопались? Продавать надо было, раньше продавать. Что такое верхотурские? Шарлатанство — ничего больше.

- А наши страховые?

- Я же вам говорил: покупайте „международные".

„Ничего этого ты не говорил", — подумал со злостью Савенков.

Он начинал чувствовать себя одураченным. В самом деле, выходило как-то так, что все предвидели крах, все умели расценить бумаги, независимо от котировки, и только он один влопался. Нет, не один: с ним вместе вылетели в трубу еще тысячи маленьких клиентов, но от этого ему не легче. А вот Данила Петрович предвидел, но не шепнул ему словечка. И его приятели, с которыми он сейчас завтракал в дорогом ресторане, тоже предвидели. И все это действительно похоже на „сказку про белого бычка", — как выразился Врац. А возможно и то, что все они тоже влопались, и только ломают друг перед другом комедию. Биржевые феерии всегда разыгрываются в потемках...

Ночью ему не спалось, он встал поздно и явился на биржу, когда большая зала уже гудела сотнями голосов.

Первым ему бросился в глаза Шестоперов, который маленькими, частыми шажками бегал в толпе, с потным лицом и прилипшими ко лбу волосами, и выкрикивал скороговоркой:

- Верхотурские восемь! Семь-восемь! Отдаю семь!

Савенков вздрогнул.

— Что такое семь-восемь? — спросил он стоявшего с ним рядом знакомого маклера. —Триста или двести?

Маклер посмотрел на него, как на дурака.

— Двести семь-восемь. Да не дадут, где там! — ответил он.

Савенков, как и вчера, почувствовал слабость в коленках. Ему, точно во сне, представилась бухгалтерская комната, ясеневая конторка с облупившейся клеенкой, биржевой бюллетень на крючке в простенке, и Воробьев, удивленно спрашивающий его: „да что такое семь-восемь?" А он, Савенков, отвечаёт ему с сознанием превосходства: „верхотурские двести семь-восемь, а вчера были сто девяносто".

И вот теперь, в этой гудящей и мятущейся биржевой зале, он слышит опять:

Верхотурские восемь. Верхотурские семь.

Они вернулись к прежней цене. Да, но он покупал их по двести семьдесят, по триста, по триста двадцать. Все это наплыло, как мечта, как наваждение, и рассеялось. Вчера он мог считать себя чуть не богачом; сегодня у него ничего нет, кроме огромного долга Шестоперову и крёстной.

Мысль о Марье Герасимовне на минуту словно улыбнулась ему надеждой. Может быть, она даст денег, чтобы внести Шестоперову и остановить продажу? Ведь после сегодняшней паники биржа должна же оправиться, это часто бывает...

Он бросился к Шестоперову.

- Не продали еще бумаг? — спросил он срывающимся голосом.

Шестоперов нетерпеливо отмахнулся от него.

- Отдал. Спасибо, московская контора выручила, — ответил он на ходу. — Влопался с вами в убытки!

Савенков даже не спросил, по какой цене он отдал. Не все ли равно ему было? Развинченной, прихрамывающей походкой он прошел по коридору правления и у дверей своей секретарской комнаты столкнулся с Воробьевым.

— Говорят, крах на бирже? — спросил тот.

По лицу Савенкова пробежала судорога.

Все потерял, — ответил он. — Все бумаги распродали.

- Ах, черт возьми! — воскликнул Воробьев. — Сколько же дали за верхотурские?

Савенков посмотрел на него как бы непонимающими глазами.

— Сколько? — повторил он. — Семь-восемь...

Он вошел в комнату, затворил за собою дверь и, опустившись в плетеное кресло, заплакал жалостными, детскими слезами.